Архимандрит Кирилл (Павлов)
Протоиерей Василий Ермаков
Диакон Андрей Кураев

Архимандрит Кирилл (Павлов) 1961 г.
Слово в Дмитриевскую родительскую субботу.

Во имя Отца и Сына и Святаго Духа!
Бог же не есть Бог мертвых, но живых, ибо у Него все живы (Лк. 20, 38), — сказал Спаситель не веровавшим в воскресение мертвых саддукеям.

Дорогие братия и сестры, благодарение Господу, что Он неусыпно печется о нашем спасении и достижении нами Царствия Божия и дает нам возможность молиться и помогать своими молитвами облегчению участи наших ближних в загробной их жизни.

Бог, сотворивший человека для блаженной вечной жизни, по Своей благой воле желает всем получить ее в наследие, а потому и принимает до Всеобщего Воскресения и Суда молитвы живых за усопших, когда приносятся они с искренней верой и любовью к почившим ближним нашим.

Церковь, с самых первых времен приняв от Апостолов наставление молиться за усопших, следовала ему уже неизменно. Святой Иоанн Златоуст говорит: "Не напрасно узаконено Апостолами поминать умерших при Страшных Тайнах. Они знали, что великая бывает от того польза для усопших, великое благодеяние". Поминовение усопших совершалось и в Ветхозаветной Церкви. Так, например, Иуда Маккавей возносил молитвы за воинов, согрешивших на поле брани. Настоящая же родительская суббота именуется Димитриевской, потому что она установлена великим князем Димитрием Донским, по совету и благословению Преподобного Сергия, в вечное поминовение героев, павших на Куликовом поле.

Дорогие братия и сестры, мы, живые, должны совершать молитвы за усопших с твердой верой, что наши сродники живут той же разумной жизнью, какой жили они в теле, находясь на земле, и потому они слышат нас и ждут нашей молитвы. Человек, оставляя этот мир, не исчезает бесследно, поскольку имеет бессмертную душу, которая никогда не умирает. То, что мы видим умирающим, — видимое, грубое тело, которое есть прах, потому что от земли взято и опять возвращается в землю. Невидимая же тонкая сила, которую мы называем душою, не умирает никогда. Тело само свидетельствует о своей смертности, потому что оно разрушимо и делимо, душа же, напротив, имеет несложное, неразрушимое духовное устроение и потому разлагаться и умирать, как тело, не может.

Тело самостоятельно жить и действовать без души не способно, душа же бессмертна и может продолжать свое существование и без тела. Поэтому наши сродники нас слышат и, может быть, очень нуждаются в нашей молитве. Нет человека, который бы пожил и не согрешил. Никто не чист от греховной скверны, хотя бы он прожил на земле только один день. Все мы во грехах рождаемся, во грехах проводим жизнь и во грехах умираем. Правда, многие из нас часто каются и причащаются Святых Тайн, но едва только успеем покаяться, как снова начинаем грешить, и потому смерть всегда застает нас неоплатными должниками пред Богом.

Между тем за гробом нет больше места для покаяния. Только в земной жизни человек может каяться и творить добрые дела, за гробом же он ничего не может сделать для своего спасения, улучшения своей участи, и его ожидает одно из двух: помилование или осуждение. Поэтому Святая Церковь, исполняя заповедь Христову о любви к ближним, призывает и научает нас, чтобы мы молились за скончавшихся в вере и благочестии. Усопшие сродники наши, хотя бы и в вере, и не в ожесточении, не в конечном зле перешли они в жизнь иную, могли не совершить притом и потребных для спасения добрых дел. И оттого теперь души их, находясь в аду, могут, конечно, глубоко раскаиваться в грехах земной жизни и стремиться к благу, к которому порой были они так равнодушны на земле. Однако собственными силами от уз ада им не освободиться. Христос — Разрушитель ада — имеет власть отверзать и закрывать врата ада, и потому со стороны живых членов Церкви остается молить Господа об их помиловании.

Святые Отцы утверждают, что до всеобщего Суда Божия по молитвам Церкви участь умерших может быть изменена. Святитель Иоанн Златоуст говорит об этом: "Есть возможность облегчить наказание умершего грешника. Если будем творить частые молитвы за него и раздавать милостыню, то, хотя бы он был и недостоин сам по себе, Бог услышит нас".

Совершая поминовение усопших, нам необходимо и самим задуматься посерьезнее о загробной жизни, более и более утверждаясь в истине этого верования, потому что от сего зависит построение нашей жизни на земле и утверждение нашего нравственного начала.

Непрочна и суетна наша земная жизнь. Самое ясное течение ее часто неожиданно омрачается черными тучами житейских бурь. Радости наши смешаны с горем: от богатства недалеко нищета, здоровье ничем не защищено от болезней, самая жизнь в любой момент может пресечься смертью. И грустно становится, когда видишь и испытываешь всю непрочность ее благ. Но еще грустнее становится, когда при этом остаешься безутешным. Утешение же где искать еще, как не в твердом уповании, что жизнь наша не оканчивается смертью, что мы должны ждать жизни будущей, загробной?

Говоря о ней, святой апостол Павел пишет к солунским христианам: Не хочу же оставить вас, братия, в неведении об умерших, дабы вы не скорбели, как прочие, не имеющие надежды (1 Сол. 4, 13). Только не имеющие надежды на продолжение настоящей жизни по смерти сетуют и печалятся во все дни свои и не находят ни в чем утешения. Верующий же человек, напротив, надеется, что загробная жизнь есть, и надежда эта, и ожидание загробной жизни служат для него источником истинного утешения и успокоения. Таким образом, мысль о нашей участи в будущей жизни должна быть у всех нас и в сердце, и в уме и должна занимать нас чаще, чем любые иные вопросы.

Протоиерей Василий Ермаков
СЛОВО НА ДМИТРИЕВСКУЮ РОДИТЕЛЬСКУЮ СУББОТУ
Самое главное, что мы сегодня помянули наших усопших отец и братьев наших. Тех, кто не так давно был вместе с нами. Но пришло время, время,  когда надо уходить из этого мира и давать жить другому поколению, другим людям. А  жизнь она продолжается - в наших  молитвах, в нашем живом обращении к Богу, и не только в родительские субботы. И это наш долг поминать. Каждый, (есть время) в воскресенье пришел, помолился, вспомнил наших отец и братьев наших. И как бы они были нам, кому-нибудь может быть ненавистны - важно то, что они нас учили правде Божьей; то, что они учили нас правде жизни, говорили правду жизни, предупреждали – не ходить, не делать, не совершать, а по жизни стоять ближе к Богу  чистой, хорошей, праведной жизнью, чтобы не вызывать  страдания, слезы, скорби, отчаяние.

Мы видим сегодня тех, кто нам много принес зла, сидящих в «Крестах» (название тюрьмы), в тюрьмах.  А ведь совершая преступления, что они не знали, что нас убивать не надо?  Нас не надо грабить, к нам не надо проявлять насилие. Бог есть, Бог видит и Бог наказывает. И когда мы получаем от них тюремные записки, романы тюремные, встает вопрос: «А что они думали, когда совершали преступления, лишив жизни близкого, русского человека, христианина, труженика, где-то что-то он закупил, где-то что-то у него было?  Зачем?» - «Ах,  я хочу». Ну, получи по полной программе. За это зло очень дорого придется платить, и платить не только тем, кто совершал, но и тому, кто поощрял. И кровь на них и на чадах их. Поэтому сегодня, поминая ваши записочки, видишь убиенного такого-то, убиенной такой-то, думаешь: «А за что? А почему он не дожил?». Если был в Чечне – значит одна причина. А если его подкараулили, присмотрели с этажа здания, исполняя чью-то волю, волю того, кто им заплатил, и они убили - страшно будет.

Именно поэтому сейчас, из-за того, что совершается кровавая битва, пир кровавый на русской земле, мы никак не можем подняться от этого зла к хорошей, ровной, спокойной, благочестивой, благородной, тихой жизни. Ведь не пойдешь домой вечером-то.  Ведь наши отпрыски-то стоят и караулят, накурившись, наколовшись, натанцевавшись «хали-гали». И всё это страшно. И как будто они не знают о том, что зло-то не надо творить, не надо через зло идти к благополучию, не надо исполнять прихоти своих страстей? Потому, что люди забыли Бога. Вот и получили. Поэтому, когда вы ко мне приходите: «Где моя дочь? Где мой зять? Где мой муженек?» – я не знаю, мне не дано понять. Я только думаю: «Куда-то пошел неправильно. Кто-то, злой разбойник его подкараулил. Может быть, и сам пошел, куда не надо, зачем не надо и для чего не надо».

Потому что всегда в жизни надо думать, отправляясь в далекий рейс или куда-то уходя, молиться, просить благословения, (как было всегда в русской жизни), домашних, родных, отца и матери, жены,  детей. А у нас этого нет. Пошёл: «Я поехал».  И всё. И это причина наших страданий, причина того, что, позабыв Бога, мы будем рвать глотку друг друга и пить кровь человеческую. И пусть за молитвой нашей сегодня  родительской субботы те, о ком я говорил - образумятся, а кто отошел,  насильственно оставил этот мир зла, насилия - пусть они радуются  в Вечных Обителях Отца Небесного, а наш долг -  молиться, молиться и молиться, чтобы нас они сохранили от этого злого человеческого поползновения, от тех, кто хочет нас лишить жизни. Вечная память нашим поминаемым, а нам всем доброго здоровья!

1 октября 2003 года

 Диакон Андрей Кураев
РОДИТЕЛЬСКАЯ СУББОТА

Одно из самых тягостных зрелищ на свете - поминки, совершаемые атеистами. Вот все пришли домой от свежей могилы. Встает старший, поднимает рюмку... И вот в этот момент все просто физически ощущают, что они что-то могут и должны сделать для того, с кем только что они простились. Молитва об ушедших - это потребность сердца, а не требование церковной дисциплины. Сердце требует: помолись!!! А рассудок, покалеченный еще школьными уроками безбожия, говорит: "Незачем молиться, некому и не о ком: небеса полны разве что радиоволнами, а от того человека, с которым мы жили еще три дня назад, не осталось уже ничего, кроме того безобразия, которое мы только что засыпали землею". И на лицах людей отражается эта внутренняя ошибка. И звучат столь ненужные слова: "Покойный был хорошим семьянином и общественным работником"...

Нас не было - нас не будет. Так не есть ли человек, чья жизнь нелепо мелькает меж двумя пропастями небытия, не более чем "покойник в отпуске"?.. Я умру, а мир останется полным, как новехонькое яйцо. Борис Чичибабин однажды дал безжалостно точное определение смерти, какой она предстает неверующему человеку: "Лишь мясо - в яму".

Как мало в жизни светлых дней,

Как черных много!

Я не могу любить людей,

Распявших Бога!

Да смерть - и та! - нейдет им впрок.

Лишь мясо в яму,

Кто небо нежное обрек

Алчбе и сраму.

Что люди выносят с кладбища? Что сам ушедший смог обрести в опыте своего умирания? Сможет ли человек увидеть смысл в последнем событии своей земной жизни - в смерти? Или и смерть - "не в прок"? Если человек перейдет границу времени в раздражении и злости, в попытке свести счеты с Судьбой - в Вечности запечатлеется именно такой его лик... Поэтому-то и страшно, что, по мысли Мераба Мамардашвили, "миллионы людей не просто умерли, а умерли не своей смертью, то есть такой, из которой никакого смысла для жизни извлечь нельзя и научиться ничему нельзя". В конце концов, то, что придает смысл жизни, придает смысл и смерти... Именно ощущение бессмысленности смерти делает столь тяжелыми и неестественными похороны атеистов.

   Для сравнения - сопоставьте ваше ощущение на старом кладбище, где покой людей сторожат могильные кресты, - с тем, что чувствует ваше же сердце при посещении советских звездных кладбищ. Можно с мирным и радостным сердцем гулять - даже с ребенком - по кладбищу, скажем,     Донского монастыря. Но не чувствуется мира на советском Новодевичьем...

В моей же жизни был случай прямой такой встречи. В 1986 году в пожаре Московской духовной академии сгорели пятеро семинаристов. Xоронили их на городском кладбище Загорска. И вот, впервые за десятилетия на это кладбище пришли священники - не таясь, в облачениях, с хором, с молитвой. Пока студенты прощались со своими однокурсниками, один из монахов отошел в сторонку и тихо, стараясь быть максимально незаметным, стал ходить среди соседних могил. Он кропил их святой водой. И было такое ощущение, что из-под каждого холмика доносится слово благодарности. В воздухе как бы растворилось обещание Пасхи...

Или вот иной пример неуничтожимости человека. Попробуйте, взяв в руки книгу, помолиться об ее авторе. Берете в руки Лермонтова - скажите про себя, раскрывая нужную вам страничку: "Господи, помяни раба Твоего Михаила". Прикасается Ваша рука к томику Цветаевой - вздохните и о ней: "Прости, Господи, рабу Твою Марину и приими ее с миром". Все будет прочитываться иначе. Книжка станет больше самой себя. Она станет встречей с человеком.

Пушкин (упокой, Господи, раба Твоего Александра!) среди обстоятельств, которые человека делают человеком, называл "любовь к отеческим гробам". Каждого человека ждет отправление "в путь всея земли" (Нав. 23,14). Не может быть вполне человеком тот, кого никогда не посещала мысль о смерти, кто никогда в тайнике своего сердца не повторял те слова, которые произнес преподобный Серафим Саровский: "Господи, как мне умирать будет?".

Событие смерти, ее таинство - одно из важнейших событий во всей жизни человека. И потому никакие отговорки типа "некогда", "недосуг" и т.п. не будут приняты ни совестью, ни Богом, если мы забудем дорогу к родительским могилам. Надеюсь, мы никогда не доживем до тех лет, когда "кладбища вообще должны быть уничтожены как рассадники всяких эпидемий".

Для восточного мистицизма тело человека - лишь тюрьма для души. По высвобождении - сжечь и выбросить. Для христианства тело - храм души. И верим мы не только в бессмертие души, но и в воскресение всего человека. Потому и появились на Руси кладбища: семя бросается в землю, чтобы с новой космической весной взойти. По слову апостола Павла, тело - храм духа, живущего в нем, а, как мы помним, "и храм поруганный - все храм". И потому тела дорогих людей у христиан принято не бросать в огненную бездну, а класть в земляную постель...

Перед началом и в дни Великого поста, перед тем, как мы делаем первый шаг навстречу Пасхе, звучит под сводами храмов слово нашей любви ко всем тем, кто прежде нас шел дорогой жизни: "Упокой, Господи, души усопших раб Твоих!". Это - молитва обо всех, ибо, по замечательному слову Анастасии Цветаевой, "тут только есть верующие и неверующие. Там - все верующие". Теперь они все видят то, во что мы только веруем, видят то, во что когда-то они же запрещали веровать нам. И, значит, для всех них наше молитвенное воздыхание будет драгоценным даром.

Дело в том, что человек умирает не весь. В конце концов еще Платон спрашивал: почему, если душа всю жизнь борется с телом, то с гибелью своего врага она должна сама исчезнуть? Душа пользуется телом (в том числе и мозгом и сердцем) - как музыкант пользуется своим инструментом. Если струна порвалась - мы уже не слышим музыки. Но это еще не основание утверждать, что умер сам музыкант.

Люди скорбят, умирая или провожая умерших, - но это не есть свидетельство о том, что за дверью смерти только скорбь или пустота. Спросите ребенка в утробе матери -желает ли он выходить оттуда? Попробуйте описать ему внешний мир - не через утверждение того, что там есть (ибо это будут реалии, незнакомые ребенку), а через отрицание того, что питает его в материнском чреве. Что же удивляться, что дети, плача и протестуя, приходят в наш мир? Но не таковы ли скорбь и плач уходящих?

Лишь бы рождение не сопровождалось родовой травмой. Лишь бы дни подготовки к рождению не были отравлены. Лишь бы не родиться в будущую жизнь "извергом".

Мы вообще, к сожалению, бессмертны. Мы обречены на вечность и на воскрешение. И как бы нам ни хотелось прекратить свое существование и не нести наши грехи на Суд - вневременная основа нашей личности не может быть просто унесена ветром времени... "Xорошие новости из Иерусалима" состояли в том, что качество этого нашего приснобытия может стать иным, радостным, бессудным ("Слушающий слово Мое (...) и на суд не приходит, но перешел от смерти в жизнь" - Ин. 5,24).

Или непонятно, что такое душа? Есть ли она? Что это такое? - Душа - это то, что болит у человека, когда все тело здорово. Ведь говорим же мы (и ощущаем), что не мозг болит, не сердечная мышца - душа болит. И напротив - бывает, что при муке и скорби что-то в нас радуется и чисто поет (так бывает с мучениками).

"Смерти нет - это всем известно. Повторять это стало пресно. А что есть - пусть расскажут мне..." - просила Анна Ахматова. О том, "что есть", и говорят родительские субботы, восходящие к празднику Успения. Праздник... Но это ведь день кончины Богоматери. Почему же - праздник?

А потому, что смерть не есть единственный способ кон-чины. Успение - антоним смерти. Это, прежде всего - несмерть. Два этих слова, различающихся в языке любого христианского народа, означают радикально противоположные исходы человеческой жизни. Взращивает человек в себе семена любви, добра, веры, всерьез относится к своей душе - и его жизненный путь венчается успением. Если же разрушение он нес себе и окружающему миру, раной за раной уязвлял свою душу, а грязь из нее, неухоженной и заросшей, выплескивал вовне - конечный, смертный распад завершит его прижизненное затухание.

Отныне (в смысле - со времени воскресения Xриста) образ нашего бессмертия зависит от образа нашей любви. "Человек поступает туда, где ум имеет свою цель и любимое им", - говорил преподобный Макарий Египетский.

На иконе Успения Xристос держит на руках младенца - душу Своей Матери. Она только что родилась в Вечность. "Господи! Душа сбылась - умысел Твой самый тайный!" -можно было бы сказать об этом миге словами Цветаевой. Душа "сбылась", исполнилась - и в слове "успение" слышатся отголоски не только "сна", но и "спелости" и "успеха".

"Время умирать" (Эккл. 3,2). Может быть, самое разительное отличие современной культуры от культуры христианской - в неумении умирать, в том, что нынешняя культура не вычленяет в себе это время - "время умирать". Ушла культура старения, культура умирания. Человек подходит к порогу смерти, не столько стараясь всмотреться за его черту, сколько без конца оборачиваясь назад и с ужасом вычисляя все разрастающееся расстояние от поры своей молодости. Старость из времени "подготовки к смерти", когда "пора о душе подумать", стала временем последнего и решительного боя за место под солнцем, за последние "права"... Она стала временем зависти.

У русского философа С. Л. Франка есть выражение -"просветление старости", состояние последней, осенней ясности. Последняя, умудренная ясность, о которой говорят строки Бальмонта, вписанные "современностью" в раздел "декадентства":

День только к вечеру хорош.

Жизнь тем ясней,чем ближе к смерти.

Закону мудрому поверьте -

День только к вечеру хорош.

С утра уныние и ложь

И копошащиеся черти...

День только к вечеру хорош.

Жизнь тем ясней, чем ближе к смерти.

Здесь приходила к человеку мудрость. Мудрость - это, конечно, не ученость и не энциклопедичность, не начитанность. Это - знание немногого, но самого важного. Потому-то к монахам - "живым мертвецам" (при постриге как бы умершим для мирской суеты и поэтому ставшим самыми живыми людьми на земле) - и ездили энциклопедисты за советом. Гоголь и Соловьев, Достоевский и Иван Киреевский, лично беседовавший с Гегелем и Шеллингом, своих главных собеседников нашли в Оптиной пустыни. Потому что здесь разговор шел "о самом важном". Самым важным Платон - отец философов - называл вот что: "Для людей это тайна: но все, которые по-настоящему отдавались философии, ничего иного не делали, как готовились к умиранию и смерти".

В середине нашего века константинопольский Патриарх Афинагор Первый так говорил о времени умирания: "Я хотел бы умереть после болезни, достаточно долгой, чтобы успеть подготовиться к смерти, и недостаточно длительной, чтобы стать в тягость своим близким. Я хотел бы лежать в комнате у окна и видеть: вот Смерть появилась на соседнем холме. Вот она входит в дверь. Вот она поднимается по лестнице. Вот уже стучит в дверь... И я говорю ей: войди. Но подожди. Будь моей гостьей. Дай собраться перед дорогой. Присядь. Ну вот, я готов. Идем!"...

Помещение жизни в перспективу конца делает ее именно путем, придает ей динамику, особый вкус ответственности. Но это, конечно, лишь если человек воспринимает свою смерть не как тупик, а как дверь. Дверь же - это кусочек пространства, через который входят, проходя его. Жить в двери нельзя - это верно. И в смерти нет места для жизни. Но есть еще жизнь за ее порогом. Смысл двери придает то, доступ к чему она открывает. Смысл смерти придает то, что начинается за ее порогом. Я не умер - я вышел. И дай Бог, чтобы уже по ту сторону порога мог я произнести слова, начертанные на надгробии Григория Сковороды: "Мир ловил меня, но не поймал".